АВТОРСКИЙ АЛЬМАНАХ "МагРем" И ПЕРСОНАЛЬНЫЙ САЙТ ЕФИМА ГАММЕРА


Ефим Гаммер: об авторе
Произведения в прозе
Поэтические произведения
Графика
Юмористические произведения

Ефим Аронович Гаммер

Член Союзов писателей, журналистов, художников Израиля и международных союзов журналистов и художников ЮНЕСКО.

 

Автор "Сетевой Словесности"

 

награды, дипломы

 галерея наград

 

новости, анонсы

 презентации, мероприятия

проза, новое

 проза, новые поступления  проза

журналистика, эссе

 очерки, статьи, репортажи

драматургия

 пьесы

exebook

 электронные книги

пресса

 пресса о Ефиме Гаммере

видео, аудио

 аудио, видео

фотогалерея

 фотографии

 

публикации в сети

 международное изд-во Э.РА

 "Журнальный зал." Россия.

 литературный интернет-журнал
      "Сетевая словесность"
      Россия.

 литературно-философский
       журнал "Топос". Россия.

 независимый проект эмиграции
      "Другие берега". Италия.

 общественно-просветительский
      и литературный журнал "День"
      Бельгия.

 "Мы здесь."   США.

 "Еврейский обозреватель." Украина.

 изд-во "Военная литература"
      Россия.

 журнал "Литературный европеец"
      и альманах "Мосты". Германия.

 Горожане на хуторе, Россия.

 "Мишпоха". Белоруссия.

 

 

Журналистика, эссе

ВСЕ ТЕМЫ

 21.06.2017
 Ефим Гаммер

Первая жертва войны

в закладки: moemesto.ru memori.ru rucity.com rumarkz.ru google.com mister-wong.ru



Ефим ГАММЕР

© Ефим Гаммер, 2016

22 ИЮНЯ – ПЕРВАЯ ЖЕРТВА ВОЙНЫ

(опубликовано в журнале "Наша молодежь" №14 - 2016. Москва)

Помните слова из некогда популярной песни: "22 июня, ровно в четыре часа..."? В нашем сознании ложно укоренилось, что война между нацистской Германией и Советским Союзом началась, как по звону будульника, точно в четыре утра.
На самом деле стрелку часов надо отодвинуть на пятнадцать минут назад. Лишь в этом случае она остановится на той отметке, когда прогремели первые залпы и человеческие судьбы превратились в песок, гонимый ветром стихий.
В 3 часа 45 минут капитан латвийского торгового судна "Гайсма" Николай Дувэ передал радиограмму в пароходство с сообщением о том, что его атакуют немецкие торпедные катера.
Груженная лесом "Гайсма" шла Балтийским морем из Риги в Германию. Курс был хорошо изучен. На вахте стояли опытные моряки, не на словах знающие, что в пору весенних штормов много мин, поставленных еще в первую мировую войну, сорвало с якорей. Инструктируя их, капитан Дувэ говорил: сейчас необходимо быть особенно внимательными, чтобы невзначай не напороться на смерть.Смотрите в оба! Ни на секунду не теряйте бдительности!
Неизвестно, знал ли капитан Дувэ несколько больше, чем простые матросы. Однако, если следовать фарватером воспоминаний старейших латвийских мореходов, то перед мысленным взором возникает такая картина: накануне войны в пароходстве муссировались слухи о том, что немецкие подводные лоди ставят минные заграждения у Лиепаи и в Ирбенском проливе. Эти слухи, естественно, не вызывали прилива беспечности, а давили на психику, нервировали людей.
Незадолго до смены вахт впередсмотрящие заметили на горизонте четыре быстроходных катера. На их гафелях развевались военно-морские флаги Германии.
Стремительное сближение, боевое развертывание и – беспощадный, почти в упор огонь из крупнокалиберных пулеметов по безоружному судну. Следом за этим – две торпеды. Первой разворотило корму, вторая угодила в борт "Гайсмы".
Крики, стоны, матерная брань. И – небывалая беспомощность.
Оставшиеся в живых спустили на воду уцелевшую шлюпку. И на веслах двинулись к спасительному берегу. Самой близкой латвийской точкой был портовой Вентспилс. На него, вернее, на призывно мигающий маяк Ужава, подчинясь предсмертному приказу тяжелораненного капитана Дувэ, и держали направление.
Командование шлюпкой взял на себя "чиф" – старший помощник – Ян Балодис. Он и привел суденышко к маяку Ужава, южнее Вентспилса. Здесь в лесу и похоронили капитана Дувэ.
Начинался первый день войны. Войны, не имеющей аналогов в истории по количеству безымянных могил и невинных жертв. И до знаменитой, хотя и избирательно лживой рубрики советских газет – "Никто не забыт и ничто не забыто" – было далеко, как до звезд.
Свет далекой звезды...
Он вспыхивает в моем воображении здесь, в Иерусалиме. И уводит за собой в 1970-й год, когда мы, сотрудники бассейновой газеты "Латвийский моряк", готовили к изданию книгу "В годы штормовые". (В нее вошел мой очерк "Небо на всех одно" о Герое Советского Союза морском летчике Алексее Степановиче Клюшкине. Второй мой очерк – о знаменитом командире торпедного катера, в мирное время лоцмане Рижского порта Максе Абрамовиче Баскине был выброшен, как мне представляется, по антисемитским соображениям учредителей газетных рубрик.)
1970-й... Могила капитана Дувэ. Каменное надгробие. Фамилия. Имя. Это все, что известно о нем.
Странно, но никто не мог вспомнить его отчества. Чаще впоминали – прозвище Дов ("медведь" на иврите – прим. автора), порожденное скорее всего фамилией.
Тогда, в 1970-м, собирая материал о гибели парохода "Гайсма", я встретился в Ужаве со смотрителем маяка Александром Цыганковым. Наша беседа началась с пикантного эпизода: оказалось, я нахожусь не просто на маяке, а в закрытой зоне, куда без специального разрешения соваться нельзя. В Вентспилсе, в кассе автовокзала, когда я брал билет до Ужавы, никто меня не предупредил. что я суюсь к черту на рога, вернее, не черта, а компетентных органов. В самой Ужаве, указывая мне лесную тропку к маяку, меня тоже не предостерегли от неприятностей. И я направился прямиком к ним, поднимаясь по крутой лестнице маяка в комнату смотрителя. Разумеется, Цыганков полностью доверял моим журналистским удостоверениям литсотрудника "Латвийского моряка" и корреспондента рижской вечерней газеты "Ригас Балсс" – "Голос Риги", выходящей в свет на двух языках, отдельными тиражами, на русском и латышском. Однако и доверяя, – пояснил, разводя руками, – обязан был проинформировать ближайшую погранзаставу о появлении в расположении его, надо полагать секретного объекта, постороннего человека.
Ближайшая застава, как выяснилось через несколько минут, жила по старому воинскому принципу, мне знакомому по действительной: "солдат спит, служба идет". Цыганков звонил по вертушке и четверть часа, и две четверти. Ответа никакого. Между звонками мой новый знакомец порадовал меня тем, что негласное появление в районе маяка сродни попытке перехода границы и влечет за собой наказание сроком... но может быть приравнено и к элементарному нарушению паспортного режима, допущенного по незнанию, а это несколько смягчает вину, и оборачивается всего-навсего штрафом размером.... В моем случае, как представлялось ему, наклевывалось всего лишь нарушение паспортного режима. Следовательно, мне не стоит огорчаться, тем более, что я первый на его памяти журналист, добравшийся через все заслоны до могилы капитана Дувэ, чтобы запечатлеть ее на фотопленке – "в назидание потомкам и читателям".
Покончив с успокоительной эквилибристикой со сроками и штрафами Цыганков предоставил мне всю ту информацию, какой располагал о капитане Дувэ. Самые печальные предположения оправдались: смотритель Ужавского маяка знает не больше моего.
Капитан Дувэ прибыл в Ригу из Одессы для так называемого "укрепления латвийского торгового флота". Было это в 1940 году, вскоре после вступления Красной Армии в Латвию и провозглашения этой, прежде независимой страны, советской республикой. Почему именно в сороковом понадобилось "укреплять" флот прибалтов – исконных мореходов, внуков викингов – мы с Цыганковым не обсуждали. Иначе, наслушавшись его намеков о "сроках" и "штрафах", у меня напрашивалась мысль, а не прислан ли он сюда на маяк тоже во здравье "укрепления", но не профессионального. а кадрового. Неужто на этом морском побережьи не нашлось ни одного стоющего специалиста – латышского корня?
Избегая риторических вопросов, мы направились через лес к могиле капитана Дувэ. Холмик. Серый камень. Звездочка на остроконечной пирамидке. И цветы – небольшой букетик – ровно столько, сколько приносит сюда время от времени Цыганков.
Я сделал несколько снимков. И мы простились.
На обратном пути к автостанции меня нагнал "газон" пограничников: дозвонился таки Цыганков до одной из "спящих" застав. Молодой офицер, старлей в шеголеватых сапожках, проверил мои корочки, убедился – не шпион и, отдав честь, сказал: "Сорок суток шагать ради нескольких строчек в газете. Топай себе. Все в порядке."
Жаль, не был я тогда израильтянином. Попросил бы тремп. Думаю, это избавило бы меня от последующих неприятностей. Но я израильтянином еще не был. И влип в довольно глупую историю, в которой "срока" и "штрафы" из нелепицы смотрителя маяка обрели внезапно жизненные очертания.
На станции Ужава, когда я собрался было ступить на подножку рейсового автобуса, меня нагнал другой "газон" пограничников. И до второй "спящей" заставы дозвонился старательный Цыганков. На сей раз патруль возглавлял майор, служака серьезный, лет сорока с лишним. Он внимательно сличил мою подозрительную физиономию – бородка, усики, длиноволосая битловская прическа – с фотографиями на двух журналистских удостоверениях – "Латвийского моряка" и "Ригас Балсс". И вдруг спросил у толпящегося поблизости местного люда: "А существуют ли такие газеты в наличии?" Майору простительно. Его застава подписывается на "Красную звезду" и "Страж Балтики".
А местному люду? И вдруг мне стало немножко – "ништ гит". По внешнему виду местного люда я осознал: слава "Латвийского моряка" и "Ригас Балсс" еще не достигла этого рыбачьего поселка, выловленную рыбу здесь заворачивают в другие газеты, родом из Вентспилса...
В роковой верности своей догадки я убедился тотчас. Из группы малосимпатичных людей выступил какой-то услужливый человечишко и, воровато озираясь по сторонам, сказал майору: "У нас нет таких газет. Это шпион", – указал на меня пальцем.
Да-да, назвал меня шпионом. И, честно признаюсь, от этого заявления пахнуло чем-то паленым. Я ощутил себя точно в такой же ситуации, как некогда экипаж парохода "Гайсма", вероломно атакуемый теми же немцами, которым вез строительный лес.
"Это шпион!" – повторил услужливый человечишко и протолкнулся в автобус. Следом за ним – шмыг – шмыг – и остальные, подальше от греха.
Автобус перекрылся от меня, желающего подняться на ступеньку, двустворчатой дверью. И рванул в наступающую темноту.
Пограничники обыскали меня. Ничего особенного не нашли. Два газетных удостоверения. Тридцать рублей. Командировочное предписание. И фотоаппарат "Зенит", подозрительно торчащий – припрятан что ли? – под полой куртки. Поди, объясни им, что я всегда держал фотоаппарат под полой, что позволяло мне пользоваться им как скрытой камерой во время съемок.
Майор созвонился со своим начальством. Начальство майора – с Ригой. Рига – с редактором "Латвийского моряка" Яковом Семеновичем Мотелем. (Мотель был хорошо известен в Риге. И пользовался полным доверием. Журналист неуемной энергии он, как о нем шутили, "на одной ноге обскакивал всех своих конкурентов по репортерскому цеху." Почему на одной ноге? Дело в том, что в 18 лет, в Севастополе, при штурме Сапун-Горы он был тяжело ранен, потерял ногу. И с тех пор, будучи инвалидом войны, успевал на своей култышке действительно "обскакивать" многих журналистов, пока не сел в кресло редактора "Латвийского моряка".) Яков Семенович Мотель, отвечая на кегебешенный запрос, подтвердил, что направил корреспондента, меня то бишь, на Ужавский маяк. И побожился честным партийным словом, что ни он, ни я, ни мы оба не догадывались о том, что сей объект находится в пограничной зоне. Ему поверили. Мне всобачили штраф за нарушение паспортного режима. Пленку арестовали, а потом, конфисковав часть проявленных кадров, прислали в редакцию – печатайте снимки себе на здоровье, украшайте газетную полосу.
Так в "Латвийском моряке" появился репортаж об Ужавском маяке и смерти капитана Дувэ.
А потом – командировка в Одессу. Встреча с работниками Черноморского пароходства, со смотрителями Морского музея, с редактором "Моряка", где печатались Паустовкий, Катаев, Олеша. Казалось бы там, в городе, где прежде жило три поколения моих предков, где и я должен был родиться, если бы не война и не эвакуация на Урал, я легко отыщу следы капитана Дувэ. Но... с чем приехал в Одессу, с тем и уехал. Первый город герой тоже не помнил первую жертву войны.
"Никто не забыт?"
Не может быть, чтобы у Николая Дувэ, нашедшего смерть на янтарном побережьи, не осталось ни одной родной души в Одессе. Ну, а если это так, то... Тогда на ум приходит сразу то страшное, что непременно приходит на ум, когда нам становится известным о поголовном уничтожении немцами той или иной семьи. Мы знаем – кого выбивали подчистую в городах, местечках, гетто, концлагерях.
Нет, я не стремлюсь подвести кого-либо к мысли, что Николай Дувэ – человек, первым павший на той войне, войне, направленной Гитлером на уничтожение всего моего народа, был евреем. Это было бы слишком символично. Просто мне не дает временами покоя его прозвище Дов, прозвище. пережившее его на много лет.
На надгробии капитана Дувэ выбита дата его смерти – 22 июня 1941 года.
Но сохранилось ли ныне то надгробие?



http://nasha-molodezh.ru/

2007 © Yefim Gammer
Created by Елена Шмыгина
Использование материалов сайта,контакты,деловые предложения